kletka-doomer

[kletka-doomer]

[kletka-doomer]

Под ногами лужи, наполненные как будто дегтем, по переулку все фонари битые, темнота обгладывает дома, смотрящие настороженными горящими окнами. Еще далеко не ночь, только одиннадцать стукнуло, но Артемию все равно неуютно: он не в восторге от этого района, где с равным успехом можно нарваться и на заплутавшие парочки, и на горстку матерых панков, и на требующих сигаретку гопников. К Бураху, правда, давно никто не суется после того, как он отправил в больницу местного «авторитета» с несколькими подручными, а панкам его представил лично Стаматин. В квартиру к последнему ноги и несли — по своей ли воле, в своем ли безволии… кто его разберет.

В подъезде девятиэтажки сыро, желтовато-полумрачно, стены со старой побелкой исписаны в несколько слоев теми, кого тут больше никогда не будет. Чем выше поднимаешься по лестнице, — лифт вечно не работает — тем больше тянет согласиться с местными старушками-с-лавочек: на восьмом у Стаматина уже полноценный притон. На лестнице пахнет удушьем кальяна, слышна какая-то музыка, в которой ничего не разобрать, на ступеньках без пепельниц темнеют круглые пятна, сложенные в неясные узоры, и двуцветными заграждениями лежат сигареты разной степени выкуренности. На самой верхней кем-то позабыта полуполная бутылка пива.

Какого черта Артемий здесь делает?..

У него никогда не было проблем с тем, чтобы поступать довольно разумно — трезво, как ему обычно говорили. Так, как он считал правильным, согласно его чутью и воле, которой мог бы позавидовать любой упрямейший бык. Но после того, как ему исполнилось двадцать четыре, Доля его нашла, привела его за руку к самому сложному испытанию. Бурах влюбился — влюбился в птицу вовсе не своего полета, отличную от него, как небо от земли. Он встретил Даниила Данковского, который читал в медицинском эксклюзивно одну из своих лекций, перемолвился с ним парой слов из-за отца, так, чуть не привет передать… А после с каждым днем тонул все сильнее в крепком кофе, наполнявшем радужки Данииловых глаз.

Завертелось знакомство веретеном, наматывало тонкие линии нитей одну к одной. Познакомились ближе. Обменялись телефонами. Стали вместе работать в лаборатории. Вели иногда разговоры совсем не о науке. Встречались у общих знакомых — это Данковский к Стаматину привел, представив другом. И все ощутимее вздрагивало сердце, все сильнее ныло, и ворочалось внутри желание быть ближе, чем позволено другу. Оберегать, заботиться, следить, чтобы хмурых дней у Даниила было как можно меньше, согревать его вечно прохладные руки… Касаться открытой кожи. Обнимать мягко за плечи. Целовать светлые губы. Любить, как умеет, всем раскрытым сердцем.

Почему-то Артемий был уверен, что Даниил обо всем быстро догадался сам, хотя они ни слова не говорили о подобном, ни намеком не касались темы чувств и прочего, не трогали вопрос о бывших. Но Данковский… Это ведь Данковский. Со змеиными проницательными глазами, с уверенностью хлесткой, без страха, со способностью всегда находить способ, чтобы все получилось так, как он сам того желает. И слышал о нем Бурах многое. Рассказывали, жаловались, зубоскалили, думая, что уж такому человеку, настолько отличающемуся от кандидата наук и светила танатологии, можно доверять самые интересные сплетни. Бурах слушал и фильтровал, не верил большей части слов, а затем ретивых любителей попортить честное имя Даниила затыкал. Обычно — предупреждением, жестко, в ответ на те же сплетни. Несколько раз лез в драку и молчал, если вдруг само светило танатологии спрашивало после инцидента, почему сунулся опять кулаками размахивать.

Но стало привычным быть рядом с Данковским — таким изящным от природы, с образцовыми манерами, выглаженными рубашками, с одеколоном его этим дорогим, с колкими взглядами, ядовитыми словами. Артемий мог ждать внизу верно, пока Даниил спустится со своей мраморной лестницы в небо, чтобы побаловать себя земными развлечениями и встретиться с теми, кого считал друзьями. Однако дотянуться до высот его птичьего полета уже не удавалось.

Но невозможно было не сорваться, оставив Стаха в одиночестве готовиться к парам, когда на телефоне высветилось короткое: «Приходи к Стаматину, Тёма».

Кнопка звонка поддается туго, и это как будто подтверждает скрытую мысль о бесполезности звонков под такой грохот музыки. Несколько увесистых ударов тоже сперва ничего не дают. Обшарпанная дверь и пустой задрипанный подъезд призывают его, дурака, бежать, и слышится в волнах музыки: не откроет никто, не откроет. Но еще одна попытка венчается успехом, щелкает замок, кто-то незнакомый впускает Бураха и говорит, что все сидят в зале, а выпивка стоит в ванной. В ванную нет смысла заворачивать — не за тем пришел.

Артемий так быстро сорвался сегодня, потому что чуял, насколько это важно — важнее, чем всегда. Так что в ответ на дружелюбный кивок Андрея и его: «Чего без бутылки?», Бурах спрашивает только, где Даниил. Различает за гомоном, что тот курит, и идет без задержек, легко минуя других гостей, на балкон.

Даниил там один. Без излюбленного плаща, хотя на улице почти свежо, и, что удивительно, без спутников, наблюдателей и воздыхателей, что постоянно за ним увивались, как мотыльки у лампы. В тонкой бледной руке тлеет сигарета, в задний карман классических брюк, которые так идут Даниилу и выбиваются явно на фоне одежды других посетителей Стаматина, вложен телефон. На балконе полумрак, через плотные шторы из квартиры выбираются только остатки света. На звук шагов Данковский слегка оглядывается через плечо, обтянутое тонкой тканью дорогой рубашки. Слышится его мягкий баритон: «Я рад, что ты пришел».

Артемий хочет заговорить и не может, улавливая незнакомое. Даниил ему улыбается. Заметно, лукаво, даже, кажется… игриво? Поворачивается так, что они оказываются лицом к лицу, тушит сигарету у почти заполненной пепельницы на выступе под окном — он никогда не бросает окурки куда попало. Они перебрасываются парой слов, и получается что-то о тишине и холоде. Потом вдруг Даниил подвигается ближе, достает из нагрудного кармана сложенный вдвое листок — это из его записной книжки, Бурах помнит эти тонированные листы — и без следа скованности вкладывает в карман уже Артемьевой рубашки из плотной фланели. Добавляет с улыбкой, что давно хотел поделиться адресом и будет рад видеть там.

У Бураха вот-вот закружится голова: Данковский непозволительно близко, как никогда. От него вкусно пахнет дымом недешевых сигарет, сладостью какой-то крепкой выпивки, не то добротного ликера, не то коньяка шоколадного, он только сладкое спиртное и любит… А еще он касается плеча, все еще улыбается и то и дело явно срывается взглядом к губам, которые, Артемий чувствует, пересохли начисто.

Такого не бывает. Не с Данковским, хоть раньше и не удавалось взглянуть на него «под градусом».

Даниил негромко роняет в тесное пространство между ними, что у Андрея есть свободная тихая комната, а им двоим давно нужно поговорить. Бурах соображает судорожно, сглатывая метафорический ком, насколько в этом предложении много действительного желания поговорить и насколько ему кажется в словах намек, о котором можно только мечтать. Обо всей этой ситуации можно только мечтать: Даниил дал ему свой адрес, который знал в компании один Андрей, Даниил смотрит непривычно ласково, улыбается хмельно, расслабленно, и зовет на приватный разговор. Артемий в шаге от того, чтобы наклониться и позволить Данковскому все, что тот захочет. И сердце колотится сумасшедше, и на рассудок наползает туман, какой бывает в районе по утрам… Но что-то не так. Что-то неправильно. Место ли, время, звуки, картины, секунды, молчащие свидетели-высотки — что-то ощутимо неправильно, и, конечно, Бурах поступает настолько глупо, насколько вообще может. Собственное: «Не могу» отдается в голове эхом, когда он отступает на шаг от Даниила, чтобы торопливо уйти с балкона, не обернувшись. Мимо летит душная квартира, скользят и скользят перила, стенки, расписанные позабытыми записками, и все шипят ему вслед: беги, дурак. Дурак и трус, думает Артемий, когда собой почти вышибает тугую дверь подъезда и уходит широкими шагами в сторону дома.

Он думает, что упустил подаренный шанс, что поступил низко, сбежав, бросив, и сам себе не может объяснить, почему сорвался оттуда. Идет, костеря себя последними словами, разбивая на осколки темные лужи, пока вокруг все молчат и молчат дома, ничем не упрекая — он и сам справляется. Вспоминает Бурах внезапно, что в кармане лежит записка с адресом, тут же решает, что придет, по телефону все будет еще хуже. Даже если Даниил не впустит, способ все ему объяснить, извиниться, все исправить найдется.

Ночью Артемий почти не спит, лишь иногда проваливается в дрему. Утром находит sms от Стаматина, отправленное около четырех часов: «Не извинишься перед Даней — морду набью». Сообщение нисколько не пронимает и так измученный мыслями разум, есть аргументы и пострашнее… но проносится мысль: Андрей впрямь о таком не шутит.

Все дела на субботу идут к чертям, уступают одному, самому главному. Время выбирать сложно, приходится остановиться на чем-то среднем, в обед. По улицам дымка, пахнет будущим дождем, вокруг будто бы насквозь мокрый воздух — классика их осени. Записка в руке, ориентироваться приходится по карте с телефона, ведь живет Данковский на самом настоящем отшибе, в тихом районе, где между домов стоят лавочки, устроены аккуратные ограды, выстрижены коротко газоны, на которых даже случайно увидеть желтый листок невозможно. Где та улица, где тот дом — удается найти. Какая-то добродушная девушка впускает Бураха в подъезд, когда он придерживает ей дверь. На каком же этаже здесь?.. После подсчета квартир ноги несут на четвертый.

Подъезд чистый идеально, стены выкрашены недавно, двери везде украшены блестящими цифрами, все выше и выше. Нужная дверь уже перед глазами, и тянет звонить, стучать… Вовремя Артемий замечает: уже открыто без звонка, чуть слышно свистит в проеме сквозняк. Он выдыхает, заходит без стука, почти сразу наталкивается в прихожей на Данковского. Его: «Привет» почему-то вышибает пол из-под ног. Даниил привычно сдержан, даже когда такой, чуть заспанный, в домашней мягкой и теплой одежде вроде пижамы — он мерзнет, пока не дадут отопление, Артемий знает… Смотрит в темные глаза, где шоколад, кофе, янтарь — где разноцветная темнота перемешана с гордостью и стойкостью, с желанием выдержать все. Даниил хмурится немного. «Я правда хотел поговорить, Бурах».

И убегать отсюда, из уюта небольшой квартиры, от колюче-острых слов и твердого взгляда, не хочется.

Через миг они уже рядом: Артемий обнимает, прижимает к себе, наплевав, что зарвался, и ждет, что получит как минимум пощечину и раздраженное шипение. Чувствуется, что Данковский колеблется: носом тянется к шее крепкой, уткнуться, зарыться, а руками не то прижимается, не то отталкивается от груди, не обнимает в ответ. Мысль о том, что дверь в квартиру приоткрыта, даже не мелькает, пока сквозняк не запирает ее сам с тихим стуком, до щелчка. Тогда Даниил выскальзывает гибкой змеей, проворачивает ключ в замке, приглушенно возмущается, мол, ты бы еще на лестничной клетке…

Артемий его целует. Целует так, что мелькнувшие под закрытыми веками записки на стенках мигом забываются навсегда, что все вчерашние непонятные, как сигаретные ожоги на побелке, сомнения умирают без мук. У Даниила мягкие губы, привкус черного кофе на языке, сбитое дыхание, прохладные руки, и весь он этим туманно-дымчатым днем, когда дома до сих пор молчат, такой живой, такой нужный, и все правильно… Между жадными и тягучими поцелуями Бурах просит простить, повторяет это шепотом хриплым, чтоб простил дурака, обидевшего, убежавшего. Лукавая ответная улыбка выливается в слова: дурак, признает Данковский, дурак, что тратишь время на бесконечные извинения, а у меня там кофе стынет...

Артемий не убежит больше. Никогда не убежит из аккуратного тихого подъезда, из тепла этой квартиры, из кухни, выходящей окнами на недвижные высотки, опора которым — каскады перил и ступеней вместо шпал ребер. Не убежит от Даниила, который не устает шипеть любовно, поддевать, щелкать игриво плетью слов по самолюбию: неужели так испугался, что разговор перетечет в постель? Так не хотелось? Или, может, слишком хотел, счастью не поверил? В ответе уже нет нужды: ничего непонятного между ними не осталось.

Через неполный час вниз по лестничной клетке они спускаются вдвоем.

#мор утопия #pathologic #бакаруспик #burakhovsky #фанфик #мор утопия фанфик #хлебный менху