#мор утопия фанфик | Explore Tumblr Posts and Blogs

kletka-doomer · 2 years

Text

Под ногами лужи, наполненные как будто дегтем, по переулку все фонари битые, темнота обгладывает дома, смотрящие настороженными горящими окнами. Еще далеко не ночь, только одиннадцать стукнуло, но Артемию все равно неуютно: он не в восторге от этого района, где с равным успехом можно нарваться и на заплутавшие парочки, и на горстку матерых панков, и на требующих сигаретку гопников. К Бураху, правда, давно никто не суется после того, как он отправил в больницу местного «авторитета» с несколькими подручными, а панкам его представил лично Стаматин. В квартиру к последнему ноги и несли — по своей ли воле, в своем ли безволии… кто его разберет.

В подъезде девятиэтажки сыро, желтовато-полумрачно, стены со старой побелкой исписаны в несколько слоев теми, кого тут больше никогда не будет. Чем выше поднимаешься по лестнице, — лифт вечно не работает — тем больше тянет согласиться с местными старушками-с-лавочек: на восьмом у Стаматина уже полноценный притон. На лестнице пахнет удушьем кальяна, слышна какая-то музыка, в которой ничего не разобрать, на ступеньках без пепельниц темнеют круглые пятна, сложенные в неясные узоры, и двуцветными заграждениями лежат сигареты разной степени выкуренности. На самой верхней кем-то позабыта полуполная бутылка пива.

Какого черта Артемий здесь делает?..

У него никогда не было проблем с тем, чтобы поступать довольно разумно — трезво, как ему обычно говорили. Так, как он считал правильным, согласно его чутью и воле, которой мог бы позавидовать любой упрямейший бык. Но после того, как ему исполнилось двадцать четыре, Доля его нашла, привела его за руку к самому сложному испытанию. Бурах влюбился — влюбился в птицу вовсе не своего полета, отличную от него, как небо от земли. Он встретил Даниила Данковского, который читал в медицинском эксклюзивно одну из своих лекций, перемолвился с ним парой слов из-за отца, так, чуть не привет передать… А после с каждым днем тонул все сильнее в крепком кофе, наполнявшем радужки Данииловых глаз.

Завертелось знакомство веретеном, наматывало тонкие линии нитей одну к одной. Познакомились ближе. Обменялись телефонами. Стали вместе работать в лаборатории. Вели иногда разговоры совсем не о науке. Встречались у общих знакомых — это Данковский к Стаматину привел, представив другом. И все ощутимее вздрагивало сердце, все сильнее ныло, и ворочалось внутри желание быть ближе, чем позволено другу. Оберегать, заботиться, следить, чтобы хмурых дней у Даниила было как можно меньше, согревать его вечно прохладные руки… Касаться открытой кожи. Обнимать мягко за плечи. Целовать светлые губы. Любить, как умеет, всем раскрытым сердцем.

Почему-то Артемий был уверен, что Даниил обо всем быстро догадался сам, хотя они ни слова не говорили о подобном, ни намеком не касались темы чувств и прочего, не трогали вопрос о бывших. Но Данковский… Это ведь Данковский. Со змеиными проницательными глазами, с уверенностью хлесткой, без страха, со способностью всегда находить способ, чтобы все получилось так, как он сам того желает. И слышал о нем Бурах многое. Рассказывали, жаловались, зубоскалили, думая, что уж такому человеку, настолько отличающемуся от кандидата наук и светила танатологии, можно доверять самые интересные сплетни. Бурах слушал и фильтровал, не верил большей части слов, а затем ретивых любителей попортить честное имя Даниила затыкал. Обычно — предупреждением, жестко, в ответ на те же сплетни. Несколько раз лез в драку и молчал, если вдруг само светило танатологии спрашивало после инцидента, почему сунулся опять кулаками размахивать.

Но стало привычным быть рядом с Данковским — таким изящным от природы, с образцовыми манерами, выглаженными рубашками, с одеколоном его этим дорогим, с колкими взглядами, ядовитыми словами. Артемий мог ждать внизу верно, пока Даниил спустится со своей мраморной лестницы в небо, чтобы побаловать себя земными развлечениями и встретиться с теми, кого считал друзьями. Однако дотянуться до высот его птичьего полета уже не удавалось.

Но невозможно было не сорваться, оставив Стаха в одиночестве готовиться к парам, когда на телефоне высветилось короткое: «Приходи к Стаматину, Тёма».

Кнопка звонка поддается туго, и это как будто подтверждает скрытую мысль о бесполезности звонков под такой грохот музыки. Несколько увесистых ударов тоже сперва ничего не дают. Обшарпанная дверь и пустой задрипанный подъезд призывают его, дурака, бежать, и слышится в волнах музыки: не откроет никто, не откроет. Но еще одна попытка венчается успехом, щелкает замок, кто-то незнакомый впускает Бураха и говорит, что все сидят в зале, а выпивка стоит в ванной. В ванную нет смысла заворачивать — не за тем пришел.

Артемий так быстро сорвался сегодня, потому что чуял, насколько это важно — важнее, чем всегда. Так что в ответ на дружелюбный кивок Андрея и его: «Чего без бутылки?», Бурах спрашивает только, где Даниил. Различает за гомоном, что тот курит, и идет без задержек, легко минуя других гостей, на балкон.

Даниил там один. Без излюбленного плаща, хотя на улице почти свежо, и, что удивительно, без спутников, наблюдателей и воздыхателей, что постоянно за ним увивались, как мотыльки у лампы. В тонкой бледной руке тлеет сигарета, в задний карман классических брюк, которые так идут Даниилу и выбиваются явно на фоне одежды других посетителей Стаматина, вложен телефон. На балконе полумрак, через плотные шторы из квартиры выбираются только остатки света. На звук шагов Данковский слегка оглядывается через плечо, обтянутое тонкой тканью дорогой рубашки. Слышится его мягкий баритон: «Я рад, что ты пришел».

Артемий хочет заговорить и не может, улавливая незнакомое. Даниил ему улыбается. Заметно, лукаво, даже, кажется… игриво? Поворачивается так, что они оказываются лицом к лицу, тушит сигарету у почти заполненной пепельницы на выступе под окном — он никогда не бросает окурки куда попало. Они перебрасываются парой слов, и получается что-то о тишине и холоде. Потом вдруг Даниил подвигается ближе, достает из нагрудного кармана сложенный вдвое листок — это из его записной книжки, Бурах помнит эти тонированные листы — и без следа скованности вкладывает в карман уже Артемьевой рубашки из плотной фланели. Добавляет с улыбкой, что давно хотел поделиться адресом и будет рад видеть там.

У Бураха вот-вот закружится голова: Данковский непозволительно близко, как никогда. От него вкусно пахнет дымом недешевых сигарет, сладостью какой-то крепкой выпивки, не то добротного ликера, не то коньяка шоколадного, он только сладкое спиртное и любит… А еще он касается плеча, все еще улыбается и то и дело явно срывается взглядом к губам, которые, Артемий чувствует, пересохли начисто.

Такого не бывает. Не с Данковским, хоть раньше и не удавалось взглянуть на него «под градусом».

Даниил негромко роняет в тесное пространство между ними, что у Андрея есть свободная тихая комната, а им двоим давно нужно поговорить. Бурах соображает судорожно, сглатывая метафорический ком, насколько в этом предложении много действительного желания поговорить и насколько ему кажется в словах намек, о котором можно только мечтать. Обо всей этой ситуации можно только мечтать: Даниил дал ему свой адрес, который знал в компании один Андрей, Даниил смотрит непривычно ласково, улыбается хмельно, расслабленно, и зовет на приватный разговор. Артемий в шаге от того, чтобы наклониться и позволить Данковскому все, что тот захочет. И сердце колотится сумасшедше, и на рассудок наползает туман, какой бывает в районе по утрам… Но что-то не так. Что-то неправильно. Место ли, время, звуки, картины, секунды, молчащие свидетели-высотки — что-то ощутимо неправильно, и, конечно, Бурах поступает настолько глупо, насколько вообще может. Собственное: «Не могу» отдается в голове эхом, когда он отступает на шаг от Даниила, чтобы торопливо уйти с балкона, не обернувшись. Мимо летит душная квартира, скользят и скользят перила, стенки, расписанные позабытыми записками, и все шипят ему вслед: беги, дурак. Дурак и трус, думает Артемий, когда собой почти вышибает тугую дверь подъезда и уходит широкими шагами в сторону дома.

Он думает, что упустил подаренный шанс, что поступил низко, сбежав, бросив, и сам себе не может объяснить, почему сорвался оттуда. Идет, костеря себя последними словами, разбивая на осколки темные лужи, пока вокруг все молчат и молчат дома, ничем не упрекая — он и сам справляется. Вспоминает Бурах внезапно, что в кармане лежит записка с адресом, тут же решает, что придет, по телефону все будет еще хуже. Даже если Даниил не впустит, способ все ему объяснить, извиниться, все исправить найдется.

Ночью Артемий почти не спит, лишь иногда проваливается в дрему. Утром находит sms от Стаматина, отправленное около четырех часов: «Не извинишься перед Даней — морду набью». Сообщение нисколько не пронимает и так измученный мыслями разум, есть аргументы и пострашнее… но проносится мысль: Андрей впрямь о таком не шутит.

Все дела на субботу идут к чертям, уступают одному, самому главному. Время выбирать сложно, приходится остановиться на чем-то среднем, в обед. По улицам дымка, пахнет будущим дождем, вокруг будто бы насквозь мокрый воздух — классика их осени. Записка в руке, ориентироваться приходится по карте с телефона, ведь живет Данковский на самом настоящем отшибе, в тихом районе, где между домов стоят лавочки, устроены аккуратные ограды, выстрижены коротко газоны, на которых даже случайно увидеть желтый листок невозможно. Где та улица, где тот дом — удается найти. Какая-то добродушная девушка впускает Бураха в подъезд, когда он придерживает ей дверь. На каком же этаже здесь?.. После подсчета квартир ноги несут на четвертый.

Подъезд чистый идеально, стены выкрашены недавно, двери везде украшены блестящими цифрами, все выше и выше. Нужная дверь уже перед глазами, и тянет звонить, стучать… Вовремя Артемий замечает: уже открыто без звонка, чуть слышно свистит в проеме сквозняк. Он выдыхает, заходит без стука, почти сразу наталкивается в прихожей на Данковского. Его: «Привет» почему-то вышибает пол из-под ног. Даниил привычно сдержан, даже когда такой, чуть заспанный, в домашней мягкой и теплой одежде вроде пижамы — он мерзнет, пока не дадут отопление, Артемий знает… Смотрит в темные глаза, где шоколад, кофе, янтарь — где разноцветная темнота перемешана с гордостью и стойкостью, с желанием выдержать все. Даниил хмурится немного. «Я правда хотел поговорить, Бурах».

И убегать отсюда, из уюта небольшой квартиры, от колюче-острых слов и твердого взгляда, не хочется.

Через миг они уже рядом: Артемий обнимает, прижимает к себе, наплевав, что зарвался, и ждет, что получит как минимум пощечину и раздраженное шипение. Чувствуется, что Данковский колеблется: носом тянется к шее крепкой, уткнуться, зарыться, а руками не то прижимается, не то отталкивается от груди, не обнимает в ответ. Мысль о том, что дверь в квартиру приоткрыта, даже не мелькает, пока сквозняк не запирает ее сам с тихим стуком, до щелчка. Тогда Даниил выскальзывает гибкой змеей, проворачивает ключ в замке, приглушенно возмущается, мол, ты бы еще на лестничной клетке…

Артемий его целует. Целует так, что мелькнувшие под закрытыми веками записки на стенках мигом забываются навсегда, что все вчерашние непонятные, как сигаретные ожоги на побелке, сомнения умирают без мук. У Даниила мягкие губы, привкус черного кофе на языке, сбитое дыхание, прохладные руки, и весь он этим туманно-дымчатым днем, когда дома до сих пор молчат, такой живой, такой нужный, и все правильно… Между жадными и тягучими поцелуями Бурах просит простить, повторяет это шепотом х��иплым, чтоб простил дурака, обидевшего, убежавшего. Лукавая ответная улыбка выливается в слова: дурак, признает Данковский, дурак, что тратишь время на бесконечные извинения, а у меня там кофе стынет...

Артемий не убежит больше. Никогда не убежит из аккуратного тихого подъезда, из тепла этой квартиры, из кухни, выходящей окнами на недвижные высотки, опора которым — каскады перил и ступеней вместо шпал ребер. Не убежит от Даниила, который не устает шипеть любовно, поддевать, щелкать игриво плетью слов по самолюбию: неужели так испугался, что разговор перетечет в постель? Так не хотелось? Или, может, слишком хотел, счастью не поверил? В ответе уже нет нужды: ничего непонятного между ними не осталось.

Через неполный час вниз по лестничной клетке они спускаются вдвоем.

#мор утопия #pathologic #бакаруспик #burakhovsky #фанфик #мор утопия фанфик #хлебный менху

15 notes · View notes

stepnietvari · 2 years

Text

Неизбывно человеческое любопытство, особенно подкрепленное задетой гордостью и хорошей выпивкой, но никогда плоды его не радуют жнеца.

Давно знают местные степняки, что на широких Ее просторах живут причудливые создания, дети мировых Матерей — не люди, не звери, не демоны. Порожденные Бодхо и Суок, возлюбленные их сыновья, заботливо выпестованные с детства по заветам Степи. Говорили, что один из них — Король кобр, властитель над всеми змеями степными, единственный, кто может велеть хладнокровным карать и жалеть. Второй — Пастырь быков, тот, кто направляет дикие стада коровьи, защитник, друг и лекарь рогатому народу. На обоих издревле лежало тяжким грузом проклятье, у каждого свое, и оба долгие сотни сотен лет были одиноки под гнетом Судьбы. А после встречи, что свела невозможных существ на пороге войны, на тонкой травяной полоске перед бранным полем, одинокими потомки Матерей быть перестали. И всегда степняки добавляли: не забывай оставлять подношения щедрые, молоко с несколькими каплями крови, душистый хлеб на тканях расписных, и в заповедные ночи, когда луна лишь робко выглядывает из-за облаков, а в Степи шепчут слышимо травы, не ходи туда. Не ходи, или не вернешься никогда к родному порогу, а кости твои лягут рядом с треснувшими камнями у холмов.

Горожане, поселившиеся в каменных домах у Горхона, над степными легендами смеялись, не верили, все заигрывали с Судьбой: найдется ли славный малый, который в заповедную ночь отыщет в Степи божественных детей и вернется, чтобы об этом рассказать?

Пока ни один из смельчаков не сумел вернуться, но, быть может, повезет когда-нибудь?.. И только этот вопрос заставлял людей снова и снова пускаться по тропам, где они снова и снова пропадали с утренним туманом.

Однажды под звучные слова и стук кружек вновь пошел старый спор о том, кто же окажется смелее всех и рискнет в завтрашнюю ночь уйти под голоса степные в темноту, за неизвестностью. Пока хмель развязывал языки и притуплял рассудки, один доброволец нашелся. Многие в кабаке даже побились об заклад, стоило гуляке выйти за двери, и по славе смельчака и его сноровке многие судили, что уж ему удастся открыть мрачные секреты чужих богов, и сам он верил, что сумеет и увидеть невозможное, и домой вернуться.

Вечером перед заповедной ночью, когда закат уже почти расплылся в темно-синем молоке неба, смельчак добрался до древнего кургана, от которого больше не было дорог в глубину травянистых просторов, и решил брести дальше, куда ноги выберут, по пути примечая ориентиры. Шел по камням, по пологим склонам, от кургана к кургану, пока, уже далеко за полночь, вокруг не начал раздаваться многоголосый шепот нежных трав, зазвучавший совсем не от порывов ветра. Вслед за ним откуда-то издалека понесся по Степи низкий, раскатистый звук, похожий на громкий бычий рев, который стал приближаться, и ему вторили своими слабыми голосами ковыль, твирь и мятлик. Со стучавшим заполошно сердцем городской решил спрятаться среди камней кургана и подождать, что будет дальше — ему не смогут не поверить, даже если расскажет про одного бога, но вернется в кабак невредимым.

Затаился смельчак за камнями, во мраке, ставшем гуще, а сам смотрел туда, где под лучами робкой луны, едва сочившимися сквозь полотно курчавых облаков, на шкуре степной светлело расплывчатым пятном. Из ночного сумрака туда выступил вдруг высокий силуэт — выше любого человека, с разворотом широких плеч, с тяжелыми, крупными кулаками. И можно было б принять его за степняка, если бы не венец рогов на голове — темных, изогнутых остро, как лунный серп, кончиками стремясь друг к другу. И из-под плата ткани, что облегал бедра, виднелся качнувшийся хвост, похожий на бычий, с темной кисточкой. Выдохи шумные, как гулкое дыхание зверя, выдавали нетерпение, как и повороты тяжелой головы — Пастырь быков кого-то высматривал и ждал.

Наклонились травы к Земле поближе на миг, и среди них нарастать стало шелестение, совсем не похожее на твириновые листки. Миг, другой, и к озерцу из лунного света вынырнул второй полузверь, а со Степи повеяло легким холодком. Телом похожий на молодого мужчину, одетый в легкие ткани, Король кобр пробовал воздух раздвоенным языком, мелькавшим то и дело между губ. В ночных переливах тени и света длинный змеиный хвост, составлявший вторую половину его тела, улегся по траве изгибами, отражавшими чернотой и серебром чешуй красоту луны.

Зазвучала тихонько и будто тревожно трещотка змеиная, опустилась увенчанная рогами голова то ли в угрозе, то ли в поклоне, и столкновение в середине пятна из зыбкого света казалось неизбежным. Секунды спрятались в колосках мятлика, и двое богов, не сговариваясь, подались друг другу навстречу — но не для битвы, не для схватки бранной в сердце Степи. Бледные ладони змея прильнули к плитам голой груди Пастыря, погладив с нежностью, скользнув после вверх, чтобы обнять за крепкую шею, пока вся литая гибкость тела жалась к двуногому быку, стоявшему на земле так твердо, как не стоят подчас камни.

Степь скрывала не противников, каждый из которых мог бы убить другого за свой народ, не товарищей и не кровных братьев, возрастом равных, воспитанных заботливыми мировыми Матерями — она заповедными ночами укрывала просторы тучами, чтобы во тьме встречались верные любовники, ставшие друг для друга избавлением от проклятья.

В жилах стыла кровь, а стук сердца растрескивал ребра, но человек, притаившись, словно к земле прирос, не мог даже дернуться, только ловить каждое движение, которое в отдалении очерчивала взглядом луна.

А там две фигуры, далекие от людских, льнули друг к другу под шепот трав. С лаской звериной соприкасались щеками и кончиками носов, дотрагивались губами до губ, осыпая поцелуями крепкими, колкими, как точные удары. Крупные руки, способные переломить Царю змеиному хребет, обнимали, ближе прижимали, ладонями зарывались под тонкие одежды, не давали ускользнуть. И змей не пытался, увивался вокруг Пастыря, как лоза дикого плюща, что-то тихо шипел и между поцелуями пытался игриво поддеть зубами кольцо, пробивавшее носовой хрящ его дикого быка без копыт. Петли длинного хвоста, до того по земле сминавшие осенние растения в цвету, взвились, с шелестом чешуи выкручиваясь восьмерками, и еле видно было, как опустившиеся к шкуре степной ближе Царь и Пастырь утягивали друг друга в разнотравие. Как гладкие по-шелковому ткани легли рядом, сброшенные с бледных плеч, как трещотка с тихим дребезжанием выскользнула из-под накрывшего ее плата тяжелой, шерстяной материи, расписанной, как цветущая Степь. Еле слышалось, как нежное шипение из воркования перетекало в сладкие, несдержанные стоны, как впервые зазвучавший басовитый голос после рыкающих кратких слов обратился горловым, ласковым урчанием. И сплетались боги в узел, такой тесный, что не различить, где кто в бликах прелестницы-луны, в узел живой, согревавший жаром холодное сердце Короля кобр и обласкивающий теплом множество старых ран по телу Пастыря быков.

По горизонту принялись раскрываться, как цветки черной твири, как капли крови пятнышки, предвещавшие рассвет. Перевалившаяся на другой бок неба луна, бросив последний взгляд на любовников, ускользнула, ушла вслед за тяжестью темных туч, чернильной ватой сваленных вдалеке от солнца. Человек думал судорожно, как ему сбежать, как уйти по чистой глади Степи, когда на той стороне кургана нежились в объятиях полузвери, так увлеченные друг другом, что не заметили чужака раньше. Понадеялся смельчак на быстрые ноги, на сильные легкие, на память, говорившую, где Город лежит и плещет черный Горхон. Крался сначала, слыша, как предательски ропщут травы, а после побежал сквозь буро-чернильный мрак.

Подумать о том, что сбежал, человек не успел. По лодыжкам вдруг наотмашь стегнул как будто гибкий канат, сшибший с ног, и под угрожающее шипение загорелись в густоте предрассветных сумерек глаза с узкими зрачками, наполненные жидким золотом. Вскрикнувший беглец дернулся на земле, но не сумел пошевелиться: под коленями крепко сжимались тисками кольца змеиного хвоста с черно-серебристыми чешуйками. Позади раздалась тяжелая поступь, рокочущее дыхание, плечи сжало до жалобного хруста костей широкими мозолистыми ладонями — но ведь не могли звери так быстро догнать, были совсем в другой стороне… Успевший поднять голову человек немногое увидел. Сверкнули в распахнутой пасти длинные змеиные клыки, грязно-алым подсветились кончики возникших рядом рогов, соскользнул свет по двум телам детей своих матерей.

Вместе с первыми лучами солнца навек погасли распахнутые от ужаса глаза.

Но в другую заповедную ночь под звон монет, стук кружек и хмельные похвальбы вновь найдется тот, кто подумает украдкой: не стать ли мне следующим смельчаком?..

#мор утопия #pathologic #бакаруспик #burakhovsky #фанфик #мор утопия фанфик #хлебный менху

3 notes · View notes